Правящие элиты Запада уже осознают, что сохранить свои позиции в мире они могут, только покончив с капитализмом. Первой жертвой этих революционных изменений в глобальном мире станет западный средний класс

В сентябре на греческом острове Родосе прошел мировой форум «Диалог цивилизаций», организованный российским Фондом Святого апостола Андрея Первозванного, Центром национальной славы России, греческой Titan Capital Corporation и индийской Kapur Surya Foundation. Форум, на который прилетели интеллектуалы более чем из тридцати стран мира, получился сумбурным, но на редкость единодушным мероприятием. Проигнорированный американскими и британскими учеными и общественными деятелями, форум, целью которого декларировался «конструктивный диалог представителей мировых элит», превратился в монолог о губительном воздействии на мировую систему процессов глобализации и односторонних действий США, которые директор люксембургского Института международных исследований Арман Клесс назвал в своем эмоциональном выступлении «империей Зла». Как заявил индийский интеллектуал, бизнесмен и меценат Джагдиш Капур, «в настоящее время все мы находимся в плену парадигмы 'вооруженного и защищенного потребительства', одним из прочих качеств которого является оболванивание масс и маргинализация интеллектуалов».

Случайно или нет, но на форуме собрались единомышленники, которые — в отсутствие диалога с англосаксонскими исследователями — оказались в положении маргиналов и даже радикалов.

Заметим, что маргинализация научного мира становится возможной уже хотя бы в силу того, что наиболее серьезные ученые работают на стыке различных дисциплин. Ведь только находясь в подобном «пограничном состоянии», сегодня можно создать новую теорию — старыми выкладками нынешние политические, культурные, экономические и социальные процессы не объяснить. Директор Института русской истории Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ) Андрей Фурсов, с которым мы познакомились на родосском форуме, работает на стыке нескольких дисциплин. Он занимается историей России и кочевых империй Евразии, философией истории и историей идеологий, прежде всего капиталистической, глобалистикой и проблемами «серых зон». Кроме того, в российской академической науке Фурсов является одним из наиболее интересных и глубоких исследователей марксизма. В результате формируется целостный комплекс, на основе которого он и разрабатывает собственную теорию и дисциплину — историю социальных систем. «Эксперт» обратился к ученому с вопросами, суть которых можно свести к одному: в каком мире нам придется жить в ближайшие двадцать-тридцать лет? Чтобы представить себе его образ, как и картину более отдаленного будущего, нам неизбежно пришлось заглянуть в прошлое.

— Будем констатировать, что прежняя мировая политическая и экономическая система если еще не сломалась, то уже находится на сломе. Маркс создавал свою теорию на похожем — переходном — этапе?

— Маркс попытался создать не альтернативную экономическую, политологическую или социальную теорию, а целостную дисциплину — общеевропейскую теорию развития системы. Он попытался преодолеть капиталоцентризм в социальной науке девятнадцатого века с ее очень четким делением на три дисциплины — экономику, социологию, политологию. Маркс работал на входе в эпоху индустриального капитализма и уже в силу этого актуален для нас. Сейчас любой исследователь оказывается в похожей ситуации, но только на выходе из этой эпохи и на входе в новую. Скажем, у политологии для объяснения многих новых явлений нет аппарата, нет языка, которым можно было бы концептуализировать их. Политология, как и социология, отражает партийно-политическую структуру мира, которая либо отмирает, либо вообще во многих странах не существует. Это объективно сужает ее оперативное поле и возможности изучения и понимания современной истории. Социология и политология фиксируют главным образом исчезающую натуру. Поэтому не случайно на Западе сейчас начинается ренессанс Маркса. Вместе с ним начнется ренессанс социальной теории. Уйдет мода на эмпирические англосаксонские исследования. Мир уже изменился, а мы отвечаем на проблемы вчерашнего дня. На наших глазах умирает политика, а мы по-прежнему смотрим на мир сквозь ее призму.

— Кстати, об этом говорят многие философы и историки, но все же до конца не ясно, что вы имеете в виду?

— Чтобы объяснить, что такое смерть политики, надо объяснить, зачем она появилась. Политика появилась чуть позже рынка, потому что в феодализме производственные отношения были внеэкономическими. Потом возник рынок, и производственные отношения стали экономическими. Возникла проблема, как регулировать неэкономические непроизводственные отношения. Для этого и появилась политика, если понимать под ней не только борьбу за власть, а властные отношения между субъектами. Политика появляется только тогда, когда появляется индивидуальный субъект, частное лицо. Между рабом и рабовладельцем не может быть политических отношений.

Что такое частная собственность в Древнем Риме? Есть pater familias — и он распоряжается всей семейной собственностью. А нам говорят: вот в Риме была частная собственность и была государственная. Не было там частной собственности, и не было политики в нашем понимании этого слова.

Вот возьмем середину четвертого века. Черная смерть выкосила население Европы. Изменилась сделочная позиция крестьян по отношению к сеньорам. В такой ситуации сеньор постепенно превращался бы в лучшем случае в богатого крестьянина. И тогда знать поняла, что нужно усиливать центральную власть. Возникли «новые монархии», в это время Европа открывает Америку и возникает новое международное разделение труда. Идет борьба в самой Европе, религиозные войны. Капитализм и стал сначала побочным, а потом главным следствием этих процессов. Он решил проблему «сохранения элит» — девяносто процентов тех фамилий, которые были у власти в Европе в 1448 году, остались у власти в 1648 году. Между античными элитами и элитами феодального общества нет никакой преемственности — там великое переселение народов все смело. Феодализм же плавно трансформировался в капитализм. Не было никаких буржуазных революций — феодалы постепенно превратились в буржуазию. Иными словами, капитализм оказался средством отсечения от общественного пирога тех групп, которые к нему рвались. Это можно назвать мутацией. Разумеется, в реальности феномен политики сложнее, чем та схема, которую я нарисовал. Но я сознательно изобразил скелет, идею. В любом случае homo politicus возникает одновременно с homo economicus. Так вот сегодня голосование, выборы не меняют социально-экономическую ситуацию, а, следовательно, политика перестает быть регулятором социальных и экономических процессов, полем борьбы. Политика отмирает еще и потому, что уходят в прошлое государство и гражданское общество. И верхушка Запада хорошо осознала: чтобы сохраниться у власти, нужно заканчивать с капитализмом. Должен состояться его демонтаж.

— Интересно, что в ощущении именно этих процессов на Западе вдруг заговорили о «конце истории», о «столкновении цивилизаций». В какой мере эти идеи имеют отношение к реальности в глобальном мире?

— Я считаю, что тезис о столкновении цивилизаций ложен. Цивилизации не могут сталкиваться. Книги Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории» и Самуэля Хантингтона «Столкновение цивилизаций» — это типичные интеллектуальные вирусы, которые отвлекают внимание от серьезных и реальных проблем. Хантингтон, безусловно, очень интересный человек. Он был еще известен во время вьетнамской войны как специалист по антипартизанской тактике. То, что именно такой специалист-практик написал внешне философскую и геополитическую книгу, означает, что на нее появился запрос времени. Но он ничего нового не придумал. Он взял тезис Хомейни о столкновении цивилизаций ислама и Запада и развернул его в другую сторону. Но тот факт, что интересы сейчас артикулируются на языке цивилизаций — это очень интересно. Почему это произошло? Потому что национальное государство слабеет. Глобализация и научно-техническая революция создали такую ситуацию, когда нажимаешь на кнопку — и капитал в виде электронного сигнала летит через пространство. Государство не контролирует рынки капиталов. В известном смысле схема Хантингтона — это попытка скрыть реальные конфликты эпохи или просто их закамуфлировать. На самом деле конфликты идут совершенно другие и касаются глобального мира. Я думаю, что более близки к истине другие исследователи.

Например, известный японский менеджер Кенити Омаэ, которого назвали Мистер Стратегия, написал две знаменитые книги — «Мир без границ» и «Упадок национального государства». Регион-экономика — это антитеза «миру-экономике» Броделя и Валлерстайна. Речь идет о феномене, когда, скажем, три города в разных странах — Пенанг (Малайзия), Медан (Индонезия) и Пхукет (Таиланд) — связаны между собой: торговые потоки идут между ними, и это своего рода островок процветания. В регион-экономике должно быть не менее пяти миллионов человек населения, иначе ее эффективность не обеспечить. Но не больше тридцати миллионов, потому что будет много бедных. Глобализация — это и есть двести-триста очень продвинутых узлов, где концентрируются современные информационные технологии, капитал. Эти узлы связаны друг с другом материально и виртуально. Все остальное исключено — отсечено.

— А вот интересно, какое вы бы дали определение глобализации?

— Глобализация — это такой процесс производства и обмена, в котором благодаря господству информационных (то есть «нематериальных») факторов над вещественными («материальными») капитал, превращающийся в электронный сигнал, оказывается свободен практически от всех ограничений локального и государственного уровня — пространственных, материальных, социальных. Это победа времени над пространством. И, естественно, тех, кто контролирует время и капитал, над теми, кто контролирует пространство и государственную власть. Глобализация — это еще и процесс исключения из экономических процессов восьмидесяти процентов мирового населения. Глобальный (он же «пуантилистский», точечный) мир — это система связи двадцати процентов населения планеты. Для объяснения этого явления польский социолог Зигмунд Бауман изобрел два термина — глобалы (globales) и локалы (locales). Глобалы живут в глобальном надстрановом мире, перемещаясь, например, по сети отелей Hilton в качестве бизнесменов, политиков, медиаинтеллектуалов, на худой конец, туристов. Локалы покидают свое местожительство либо в качестве беженцев, либо в качестве мигрантов, законных (около ста миллионов) или незаконных, но в любом случае попадают из одного локуса в другой. Локализация становится обратной, темной стороной глобализации. Локальный человек останется локальным навсегда.

Еще одно следствие новой эпохи — «серые зоны». Этот термин пришел из радиоэлектроники, он обозначает часть пространства, не «просматриваемую» радиолокаторами. В «серых зонах» государство почти полностью утратило контроль, власть там приватизирована либо племенами и кланами (огромные пространства в Африке), либо преступными сообществами — чаще всего наркокартелями («золотой треугольник» на стыке Бирмы, Таиланда, Лаоса; Афганистан, Колумбия), сепаратистскими и партизанскими движениями, правыми «отрядами самообороны». «Серыми зонами» могут быть отдельные районы городов (Байшада Флуминенсе в Рио-де-Жанейро, Южный Бронкс в Нью-Йорке) — все это делает глобализирующийся мир еще менее однородным. Это не тот однородный и рационально-либеральный мир, который рисуют Жак Аттали в «Он придет» и Фрэнсис Фукуяма в «Конце истории».

— Но не возникает ли вместе с глобализацией капиталов такой феномен, как глобализация рабочей силы?

— Глобализация рабочей силы идет совсем другими темпами. Капитализм в свое время решил проблемы ее переизбытка в своем ядре, вытеснив лишних на полупериферию. Обратите внимание — волны колониальной экспансии в развитии капитализма появлялись не постоянно, а после серьезных кризисов внутри него самого. Капитализм открывал новые рынки, где можно было сбывать товары. В чем оcобенность первой и второй мировых войн? Это войны, в которых впервые совершенно сознательно уничтожалась инфраструктура — чтобы ее потом восстанавливать и делать на этом деньги. Если индустриализация требовала большого по численности рабочего и среднего класса, то наукоемкое постиндустриальное производство не требует этого. В начале девяностых годов у фирмы Microsoft было сорок девять филиалов, и во всех них работало шестнадцать тысяч четыреста человек. Им больше не нужно.

Капитализм сегодня стал планетарным — и кризис ему просто некуда вытеснять. Так что проблемы придется решать изнутри. Совершенно ясно, кто будет первыми жертвами: это средний класс и верхняя часть рабочего класса, то есть те социальные группы, которые были в главном выигрыше с 1945−го по 1975 год. Ситуация осложнена, как утверждает Патрик Бьюкенен, еще и борьбой внутри самой западной цивилизации между Западом и Постзападом. Речь идет о том, что в самом западном мире формируются анклавы (в США это «мексиканский» анклав, в Центральной Европе — турки, во Франции — арабы и африканцы, которые там живут уже в течение нескольких поколений). Об этом писал и Тойнби — над ним смеялись либералы и марксисты в шестидесятых-семидесятых годах. Он говорил о так называемом внутреннем пролетариате, который подрывает систему. Вот этот внутренний пролетариат есть сейчас в ядре всего западного мира. Это выходцы из Азии, Африки и Латинской Америки. Этот пролетариат не имеет тех прав, что белое население, но у него есть своя форма организации в виде религии, например ислама. Лет через пятьдесят вопрос станет очень остро: будет масса старого белого населения, а с другой стороны — масса молодого, экс-мексиканского, экс-африканского, экс-арабского населения, которое останется бедным и низкооплачиваемым. Как в такой ситуации англосаксонской, французской, немецкой верхушке сохранить свои позиции? И ведь сделать с миграцией ничего нельзя — если ее остановить сейчас, экономические последствия будут тоже катастрофическими. Тут возникает худшая из ситуаций: на социально-экономическую поляризацию накладываются не просто этнические противоречия, а расово-этнические. Это динамит. Почему взорвалась в 1640−е годы Украина? Потому что там к экономическому гнету шляхты добавился религиозный гнет католиков. В этом смысле Европа уже прошла точку возврата — тут уже ничего не поделаешь. Белая элита правила в мире два века, и время ее уходит.

— Говоря о западном среднем классе, который больше всего пострадает, вы назвали «точкой отключения» его от «пирога» 1975 год. Почему именно это время?

— Процессы, которые пошли в то время, многие называют великим эволюционным переломом. В двадцатом веке был совершенно потрясающий период, который всех ввел в заблуждение. Это период с 1945−го по 1975 год, когда было благоприятным экономическое положение, когда Запад должен был замирять свой рабочий и средний класс, чтобы они, не дай бог, не голосовали за социалистов и коммунистов. Нужно было откупаться от них. Был СССР, который маячил рядом. Результатом социальных уступок стало так называемое wellfare state — это можно перевести как «государство всеобщего собеса». До тридцати-пятидесяти процентов доходов изымалось в виде налогов и перераспределялось. В результате возник слой, который я называю «социалистической буржуазией», и костяк среднего класса расширился за счет людей, которые не были буржуазией по источникам дохода, но могли позволить себе буржуазное потребление. Но в начале семидесятых годов все сломалось. Грянул нефтяной кризис, США отказались от золотого стандарта (девальвация), началась научно-техническая революция. В 1975 году СССР одержал сокрушительную победу над США — на той фазе холодной войны. Америка проиграла войну во Вьетнаме, состоялось Хельсинкское совещание, на котором Запад юридически признал то, что произошло в Европе в 1945 году. Тогда же рухнул традиционный правящий слой США, который формировался на их Восточном побережье и правил сто семьдесят лет. После 1975 года все президенты США были выходцами либо с запада страны, либо с юга. А что это значит? К власти пришли те группы, которые тесно связаны с глобальной системой. Восточное побережье — это традиционно правящий класс Америки как государства. Америка после 1975 года стала «глобальной Америкой». Используя достижения НТР, Запад раскрутил процессы глобализации, одной из жертв которой стал Советский Союз. Мы привыкли говорить, что СССР потерпел поражение в холодной войне, а Америка выиграла. Но от того, что Советский Союз проиграл, строго говоря, выиграли не Соединенные Штаты, а прежде всего Япония и Германия. Америка выиграла тоже, но возникает вопрос: какая Америка? Это была уже другая страна — культурная революция изменила ее лицо до неузнаваемости.

— И вот тут интересно, как культурная революция вообще стала возможна — кто ее инициировал?

— Такой марксистский мыслитель двадцатого века, как Антонио Грамши, в тридцатых годах понял, что Запад нельзя сокрушить политическими способами, и выдвинул концепцию «культурной гегемонии». Он доказал, что буржуазия занимает свои позиции не только потому, что у нее есть дубинка в лице государства, но и с помощью культуры, которая способна навязывать культурные стереотипы другим. Поэтому Грамши заговорил о том, что победу над буржуазией нужно одержать в сфере культуры. Его идеи потом развивала франкфуртская школа в лице Маркузе, Хоркхаймера, Адорно и других. После прихода к власти Гитлера многие из них переехали в Америку. В течение пятидесятых годов они вбивали американской молодежи в голову то, что западная культура — это плохо, государство — это плохо. Индивидуализм — хорошо. Нужна контркультура.

В 1968 году все рвануло. Возникла контркультура, в которой критиковалось старое левое движение, роль государства и утверждалось, что рабочий класс свое отжил. В тех событиях очень важен был мотив индивидуальной прибыли — он реализовался в шоу-бизнесе, продаже травки, наркотиков. Прибыль эта нужна была для того, чтобы больше потреблять. Это был революционный радикальный путь для молодежи в потребительское общество. Десять лет спустя пришел Рейган с идеями неолиберализма, и они все скопом проголосовали за него. Это молодое поколение, вскормленное левой культурой, заняло политические высоты и впоследствии одержало победу над Советским Союзом, но не в классической холодной войне. Победила Америка — но не как государство, а как глобальный монстр. Это как тот самый добрый молодец, который нырнул в котел с кипящей водой и вдруг вынырнул еще лучшим. Советский Союз в лице Михаила Горбачева решил нырнуть в тот же котел — и там сварился.

— Бьюкенен в своей книге «Смерть Запада» говорит, что именно это поколение губит современную Америку, губит ее христианские ценности…

— Он фиксирует то, что я называю «Глобамерика». Речь идет о поколении, которое относится к Америке не как к государству, а как к постзападному постхристианскому образованию. Мы имеем дело с Америкой как наиболее развитой частью глобального мира, где христианские ценности вовсе не доминируют, где царит мультикультурализм, где либеральные ценности доведены до предела — до самоотрицания. Какая же эта свобода, если ты не можешь высказывать свое мнение о гомосексуальности, о женском движении, о расовых проблемах? С помощью всякого рода меньшинств была сломлена традиционная мораль. То же самое происходит и с «рыночным фундаментализмом». Он доводит рынок до такой ситуации, когда тот превращается в монополию — то есть в свою противоположность.

— Из ваших слов складывается впечатление о каком-то глобальном революционном заговоре в духе конспирологии.

— Мы, безусловно, рационализируем сейчас то, что осуществляется не совсем рациональными способами. Но вы посмотрите, как рухнул Древний Рим. Были богатые, были бедные, были германцы, которым позволяли селиться на границах. Они стали заниматься земледелием, произошел демографический взрыв. Они стали давить — сначала в Риме изменилась мода и культура, Рим начал гнить изнутри, а потом эта масса его смела — начался массовый грабеж в пределах Римской империи. А элите бежать некуда. Нет такого места, где она могла бы себя чувствовать safe and secret. Это означает, что либо элите придется делиться, чего она никогда не любит делать, либо грянет серьезнейший катаклизм. Это как появление замков в поздней античности и раннем Средневековье. Но за стенами тоже не отсидишься. Иммануил Валлерстайн как-то сказал мне: «Америку где-нибудь в 2020−е годы ждет своя перестройка, но в отличие от советской она будет значительно более кровавой, потому что в ней будут замешаны расовые и этнические проблемы, которые находятся не на периферии системы, а внутри нее».

— И все-таки, что может произойти в эпоху, скажем так, «пика глобализации» с опорой любого государства — средним классом?

— Недавно на Западе появилась теория «20:80», то есть двадцать процентов богатых, восемьдесят — бедных. Никакого среднего класса. Но для Индии это будет, скажем, пять-девяносто пять, для Бразилии — три-девяносто семь. Для России это будет максимум десять-девяносто. Речь идет о тенденции к вымыванию среднего класса. А ведь еще Тойнби в 1947 году написал: «Будущее Запада в значительной степени обусловлено судьбой его среднего класса». Его крушение приведет к крушению западных обществ. Ведь глобализация отсекает не только одни страны от других. Она рассекает целые страны, потому что можно быть частью глобального сообщества, живя в Москве, Питере или в Нижнем Новгороде. И можно жить в этом же городе, но никогда не быть частью глобального сообщества и не иметь возможности получить к нему доступ — ни в виде информации, ни в виде лекарств, ни в виде пособий. Границы между глобалами и локалами могут проходить по одной и той же лестничной клетке. Но рано или поздно эти миры столкнутся. К тому же, поскольку главными становятся информационные факторы, борьба идет именно за интеллектуальные факторы производства, а это значит, что часть интеллектуалов уйдет к «эксплуататорам», а часть — в никуда, потому что не требуется столько народа для эксплуатации. Одно из главных противоречий нового века, по-видимому, будет заключаться не во взаимоотношениях эксплуататоров и эксплуатируемых, а во взаимоотношениях эксплуататоров и эксплуатируемых с одной стороны и всеми остальными — с другой. Последние будут проситься: возьмите нас в эксплуатацию! И будут бороться за то, чтобы их эксплуатировали.

— Какие политические события новейшего времени стали или станут ключевыми в определении будущего двадцать первого века?

— Двадцатый век завершился на переломе семидесятых и восьмидесятых годов. До сих пор не оценено по достоинству значение иранской революции 1979 года. Это была первая революция, которая проходила не только не под левыми и не под марксистскими лозунгами, а вообще не под светскими. Это мартовские иды современности, иды модерна на мусульманской периферии. В 1979 году победил еще один, теперь уже рыночный фундаменталист — Маргарет Тэтчер в Великобритании.

— А еще в 1979 году СССР ввел свои войска в Афганистан, а в Саудовской Аравии восстали ваххабиты.

— Совершено верно. Есть такой термин — «каскадное событие», то есть ряд событий, которые на самом деле — единое целое. В истории было два таких периода. Я их называю «длинные двадцатые» — это 1914−1934 годы, когда была решена судьба двадцатого века. Тогда, сказал бы Фернанд Бродель, состоялась «пересдача карт истории», то есть кто ухватил козыри, тот выиграл. Менее судьбоносный, но очень насыщенный период — это «длинные пятидесятые» в девятнадцатом веке: 1848−1868 годы. Во время оформления марксизма — между «Манифестом коммунистической партии» (1848) и первым томом «Капитала» (1867) — уложилась целая эпоха, начавшаяся европейской революцией 1848 года на Дальнем Западе Евразии и окончившаяся реставрацией Мэйдзи на Дальнем Востоке. За эти двадцать лет мир изменился неузнаваемо. Возможно, такой же период — и это будет ясно лет через десять — был в 1979−2001 годах. У Юрия Трифонова есть такая фраза: «Трудно понять время, когда ты внутри него». Но я бы добавил: «Лучше всего понимать время, когда ты и вне, и внутри него». Мы сейчас оказались в очень интересной ситуации: старый мир, безусловно, рухнул. Он рухнул окончательно в 1991 году. Ушла эпоха. Новая — еще не началась. Мы еще живем в постсоветской системе — новое начнется, когда будет отброшена приставка «пост». Запад тоже живет в переходной системе — ранняя форма глобализации закончилась 11 сентября 2001 года. Сейчас формируется новая эпоха, которая еще только наполняется реальным содержанием.

— И сколько, по вашему мнению, будет длиться этот переходный этап?

— Эти процессы будут длиться еще лет десять-пятнадцать — и возникнет новый мир. Новые эпохи побеждают, когда приходят новые люди. Даже те, кому сейчас от тридцати до сорока, несут отпечаток старого времени. Это как улыбка Чеширского кота на эпохе. Когда эта улыбка исчезнет — тогда родится новый мир. Это как те ребятишки, которые бунтовали в шестидесятых и пришли к власти в конце восьмидесятых — через двадцать лет. Может, к власти пришли не те, кто курил травку, но уж точно те люди, которые были пропитаны идеями контркультуры. Мы живем в такое время, когда видим прошлое и в принципе видны некие контуры будущего. Такие периоды, выражаясь терминологией Ильи Пригожина, называются «точками бифуркации» — когда одна система подходит к кризису и у нее появляется максимум вариантов выбора в некоем широком коридоре.

— Как вы думаете, кто те главные игроки, которые попытаются «ухватить козыри при раздаче карт истории»?

— По сути в ближайшие тридцать лет будет идти схватка в основном трех корпораций: между англосаксонами, арабами и китайской верхушкой как единой с китайской диаспорой корпорацией — они и разыграют между собой будущий мир. Причем арабы выступают здесь в лице представителей так называемой диванийи, то есть глобальной корпорации, которая активно спекулирует на нуждах арабских локалов и рекрутирует их на глобальную борьбу. Схватка между верхушками может закончиться и вничью, но на них будет сильно давить местное население. Сейчас мы переживаем фантастический период в истории. Такого опасного, такого напряженного, такого интересного периода, как сейчас, — я имею в виду период 1975−2025 годов, — никогда не было. Если двадцатый век начинался под лозунгом книги Ортеги-и-Гассета «Восстание масс» (1929), то закончился под лозунгом книги Кристофера Лэша «Восстание элит» (1996). Сейчас решается судьба западного среднего класса, капсистемы и, возможно, земной цивилизации.